Мой девятилетний сын уже второй год учится дома (третий и четвертый четвертом класс). Опишу, почему. Кажется, я собрала едва ли не все возможные причины.

1. Здоровье.
У сына очень сильная вегето-сосудистая дистония, которая проявляется в первую очередь в том, что он совершенно не переносит духоты. Ему душно там, где обычному человеку даже мысль о духоте в голову не придет. Насколько свеж воздух в школьных классах — сами знаете. Если в духоте сидит — начинает болеть голова, дело доходит до жутких мигреней, снять которые очень трудно.

Есть и целый букет сопутствующих болезней. Самые банальные неполадки со здоровьем могут вызывать у Петьки неадекватную реакцию: обычная тошнота может перейти в кровавую рвоту, а самый легкий грипп — в ацетонимический синдром — больница, капельницы… Причем такие чрезвычайные ситуации стали возникать, когда пошел в школу, — до этого все как-то компенсировалось. В первом классе болел три четверти года, во втором — половину.

Ситуация осложняется тем, что школа (у нас вообще-то очень хорошая школа, и мой старший сын вполне успешно учится в ней же уже девятый год, но и в хороших школах есть свои издержки) совершенно не принимает наших проблем всерьез. Учительница считает, что вообще-то Петя абсолютно здоров, что его болячки — это мои выдумки, а если с ним действительно что-то происходит, то это на него влияет мой настрой. Она это не один раз говорила и мне, и другим учителям и родителям: я должна правильно настроить ребенка — и все проблемы исчезнут.

2. Трудности в учебе.

Часть из них очевидно связанна со здоровьем, часть — со всякими школьными страхами, а часть — скажем так, с индивидуальными особенностями.

Доктора говорят, что при Петькином состоянии сосудов необходимое условие сносного существования — много двигаться на свежем воздухе. Когда он ходил в школу, гулять на неделе не успевал совсем. Да и в выходные надо потратить часть времени на уроки. (Его одноклассники так живут четвертый год — вообще на неделе не гуляют.)

А Петька через два часа непрерывных занятий перестает соображать вовсе, даже когда делаешь небольшие перерывы. Может долго думать, сколько будет трижды четыре. Степень «отключки» зависит от многого, вплоть до погоды, но, когда ходил в школу и не было возможности при явной усталости перестать заниматься, поскольку надо доделать уроки, нередко бывали ситуации, когда он переставал соображать вообще, в ноль. Я с таким никогда прежде не сталкивалась, пока Петька в школу не пошел: не может понять задание — объясняешь очень подробно — вроде бы все понимает, повторяет, решает пример — и не может решить следующий такой же. Когда начинаешь объяснять: «Смотри, тут же то же самое!» — выясняется, что у него в голове не осталось никаких следов прошлых объяснений. Вообще никаких — хотя он только что сам решение прошлого примера объяснял. Мы сначала просто поверить не могли, ругали его — а потом поняли, что у него действительно полностью «вырубается жесткий диск».

После школы он, как правило, приходил с очень небольшими следами учительских объяснений в голове. Он плохо воспринимает объяснения на слух, особенно когда речь идет об абстрактных вещах, и в том, что он испытывает страх перед школой.

При письме может пропускать буквы, путать «ы» с «у», начать предложение с маленькой буквы. В одной строчке может написать слово с ошибкой, а в соседней — правильно. Все это, естественно, случается, в основном, когда устанет или волнуется.

Работает медленнее, чем хотелось бы школьным учителям, да, честно говоря, и чем мне бы хотелось. Особенно обидно с математикой: он задачи решает с легкостью, любит задачи повышенной сложности, на сообразительность (наша учительница их в учебнике пропускает!), никогда не прибавляет механически, например, скорость ко времени — как это вообще-то часто делают дети в школе, пытаясь все подогнать под заученную формулу. Он представляет в уме, о чем идет речь, — я и сама всегда объясняю ему, что без этого математика бессмысленна. Но в этом и его слабость: у него очень медленно образуются в мозгу «проторенные дорожки» шаблонных действий, он информацию воспринимает образно, а не структурно. Конечно, образное, нешаблонное мышление — это достоинство: Петька и задачи иногда решает таким «ходом конем», что я только глазами моргаю, пытаясь сообразить, как это у него так быстро получился результат, и на всякие языковые игры, каламбуры быстр. И речь хорошо развита… Вот только получается, что в школе это не нужно, мешает. Помню, в первом классе я готова была рыдать, когда он проходил задачки на «насколько больше»: повторяется одно и то же условие, вроде «в одном доме семь этажей, а в другом три». Нужно было запомнить простую вещь: от большего отнять меньшее — а Петька упорно и на двадцатой задаче сосредоточенно смотрел перед собой, представлял себе два дома рядом и видел, насколько один больше другого (я бы не смогла четко представить себе, например, шестнадцатиэтажный и девятиэтажный дома рядом — как это он может, для меня загадка). Понятно, что много времени занимает любая механическая деятельность: выделить корни, посчитать длинный пример. И что пол-изложения, написанные хорошим языком, оцениваются ниже, чем написанное самым примитивным языком, но законченное за урок и к тому же аккуратное (в отличие от Петиных работ).

И здесь школа тоже никак не идет нам навстречу. Учительница математики говорит: «А что вы волнуетесь? Петя же не тупой, как, например, Катя. Просто он из тех, кому надо больше времени, чтобы все усвоить. Вам надо заниматься в два раза дольше».

А куда дольше? Мы сейчас, дома, ограничиваем (!) математику двумя-тремя часами в день (кроме выходных, разумеется) — меньше не получается, потому что в конце четверти ее же надо сдавать наравне со всеми. И главное требование со стороны учительницы — время: «Если хотите рассчитывать на положительную оценку, Петя должен решить за 45 минут то-то, то-то и то-то», — а то, что он может сделать все правильно, например, за 55, в расчет не принимается. То есть не уложился вовремя — все, «два». А что там человек понял, что он может — даже не интересно. (И вообще, если честно, школа с нами часто считается «по гамбургскому счету»: спрашивают подробнее и строже, чем одноклассников.) О том, что при усталости и духоте скорость стремится к нулю, даже и не говорю — и так понятно.

Однако и здесь есть свои резервы, своя оборотная сторона: если вслед за математикой грядет что-то экстраординарно интересное, (вроде покупки велосипеда) скорость ее выполнения может существенно возрасти. Но в школе, когда математику сдает, как ни старается, до требуемой скорости не дотягивает.

Зато стихи выучивает молниеносно. Жаль, их мало задают…

3. Психологические трудности.

Петя с трудом переносит большое скопленье народа. Устает и от школы, и от метро.

Почему-то очень болезненно относится к тому, чтобы его учили чужие люди. Ходил на всякие занятия с трех лет. Сначала все было нормально, пошел заниматься в бассейн, занимался, как другие дети, — никаких проблем. Может быть там произошло что-то, что его напугало — не знаю, но только когда его в четыре года перевели в более старшую группу, к другому тренеру, он первое занятие простоял в воде на одном месте и громко проплакал. Тренер была просто напугана, решила, что с ребенком что-то не в порядке. Но она не стала упорствовать ради соблюдения правил и разрешила мне присутствовать на занятиях. И мы эту ситуацию разруливали несколько месяцев. Сначала Петя смотрел на нее, как птица на удава, когда она что-нибудь объясняла, ничего совсем не воспринимал, потом я ему объясняла, медленно, показывая, что нужно сделать, прося его повторить движение по частям. Потом он плыл, а я шла рядом с ним вдоль бортика — иначе он плыть отказывался. Месяцев через пять мы дошли до того, что я стала опять оставаться за дверью. Освоился вполне, подружился с другими детьми, баловался, участвовал вполне успешно в конце года в общих соревнованиях, несмотря на то, что там была туча других детей и тренеров и надо было не только своего тренера слушать. А в середине следующего года на замену пришла другая тренер. Догадываетесь, что было? Час стоял на лестнице, не входя в воду. Так и не вошел. С тех пор начала всяких занятий боится.

Занимается сейчас в ближайшем к дому спортклубе — с большим удовольствием. В Академию художеств на занятия бежит как на праздник. И занятий один на один с учителем никогда не боялся (может, еще просто не попадался учитель, которого стоит бояться).

Что интересно, школа его не пугала — и старший брат там учится, и много в ней знакомых. А через неделю или две его стало рвать по утрам перед школой — в метро или в самой школе. Начал плакать по вечерам и по утрам. Ужасно боялся, что сделает что-нибудь неправильно и его будут ругать. Все наши объяснения, что никто не делает с самого начала все правильно и что затем люди и учатся, не действовали. Потом, уже когда перестал ходить в школу, стали вдруг вылезать подробности давнего прошлого: спросил в начале урока у учительницы, сколько осталось до конца, — она стала ругаться; попросился в начале урока в туалет — та же история («А я на перемене не хотел! Я только на уроке захотел!»).

Никаких проблем в общении с людьми вне школы нет — и страхов других тоже. До школы любимое слово было «класс!», а теперь — «ужас!».

В конце второго класса, когда я забрала его из школы, сходила с ним к нейропсихологу — замучила меня учительская долбежка, что все у него не так. Нейропсихолог с ним долго беседовала, проверяла его и в результате сказала, что она не видит никаких больших проблем — кроме явного школоневроза.

4. Не согласен воспринимать насильное обучение.

Многие сочли бы это тоже «психологической трудностью», но я считаю, что в жизни это скорее достоинство — когда человек хочет делать то, что он хочет. Петька с детства был согласен слушать не все сказки, а только то, что ему интересно. Приходилось мне придумывать бесконечные истории про грузовичка Пашку — если этот персонаж участвовал, можно было рассказывать про что угодно, хоть про природу Австралии.

И школа его до сих пор глубоко поражает тем, что он обязан учиться тому, о чем он не просил, что ему не интересно. Три года подряд порывался, когда Путин «отвечал на вопросы населения», послать ему по интернету вопрос: зачем учиться в школе? Мы свои объяснения исчерпали еще в начале первого класса. Я ему в отчаянии привела последний аргумент, хотя и понимала, что для маленького ребенка это пустой звук: если хорошо учиться в школе, потом сможешь свободно выбирать, чем тебе заниматься, не будешь ограничен тем, что не всюду тебя возьмут, если ты чего-то не знаешь. На что он мне мрачно ответил: «Ну да, а если я волком, например, захочу стать, что, школа мне поможет? Или английской королевой?» Тут я сдалась.

Причем если его что-то интересует, он может этим заниматься часами совершенно самостоятельно.

5. Сфера его интересов и «сильных мест» совершенно не совпадает с тем, чему учат в школе.

Я его в первом классе спросила, чему бы он хотел учиться в школе, если бы мог выбирать. Он ответил: «Так, ну, во-первых, чтобы меня учили рисовать масляными красками, и вообще учили рисовать — углем там, и карандашом, и акварелью. И чтобы учили писать сказки. И чтобы — обязательно! — главное как следует учили писать стихи! Ну и таквондо, и можно танцы».

Все дошкольное детство рисовал очень активно и интересно. Пробовал рисовать и углем, и пастелью, и сепией. Читает про рисование, про картины. По собственному почину смотрит кассеты вроде «Русский музей — детям». Рисовать витражи, расписывать ткани, вырезать из бумаги, выпиливать что-нибудь — дали бы ему волю, занимался бы этим вместо школы целые дни. Когда принес в школу первый же рисунок, его спросили, почему бумажка мятая, — это был единственный отзыв учительницы. Сейчас рисовать перестал почти совсем, потому что считает, что не умеет, не получается у него так, как хочется. В прошлом году ходила к нему учительница, с ней он рисовал, и очень успешно, а сам — практически нет.

Когда учился в школе, придумывал стихи. Один, весьма показательный, написанный летом между первым и вторым классом, процитирую. Называется «Первое сентября»:

Какой противный
Этот день!
Как уныло шагает
Моя черная тень!

И вот ты приходишь,
Садишься за парту.
Заранее знаешь –
Пришел на съеденье гепарду.

И вот все берут
Учебники в руки,
А я умираю,
Умираю от скуки…

Стихов сейчас не пишет тоже, и вообще то, что называется «спонтанной творческой активностью» очень в нем поутихло. Он раньше придумывал какие-то бесконечные штуки, мастерил что-нибудь, клеил, строил из подручных средств (включая мебель) корабли или замки. И идеи, и исполнение часто были на удивление удачными. А теперь все задушено школьными занятиями.

И куда без них денешься, даже сидя дома? Ведь все, что проходят его одноклассники, и он должен пройти и сдать. В том же объеме и в той же, извините меня, идиотской форме: «Запиши равенства, выражающие переместительное и сочетательное свойства умножения»; «Как ты думаешь, почему лирическое „я“ сравнивает корабли с „длинным выводком?“»; «назови гласные первого ряда»…

Отлично получается у него все, что связано с движением. И на таквондо, и на хореографии преподаватели были уверены, что он еще куда-то ходит заниматься, приходилось их разуверять. Был период увлечения балетом, когда обожал ходить в театр и смотреть балет, — запоминал движения, потом изображал. Сейчас, правда, считает уже, что балет — дело девчонок, и заниматься им не хочет. Вообще любит разный спорт.

Любит узнавать, как что устроено: «Популярная механика», энциклопедии, диски про технику — это для него. Влезает в сложные объяснения, сложные схемы. Увлекся рыбалкой — узнал самостоятельно все досконально, прочел сложные взрослые книги. Пилькер с воблером не перепутает — в отличие, скажем, от делимого с делителем. Когда дошло дело до практики — пошел один и поймал щуку.

Любит животных и нелюдные места — навязчивой мечтой долгое время было стать пастухом. Корову, по-моему, до сих пор мечтает завести.

С увлечением учит французский. Говорит, что ему просто этот язык гораздо больше нравится, чем английский, — но понятно, что львиная доля успеха французского — в его необязательности. 6. Из всего предыдущего, уже, наверное, понятно, что школа для Петьки — место неуспеха, место, где его сильных сторон не видят, где он практически обречен на роль неуспевающего. Дело осложняется тем, что школа у нас сильная, программа, особенно в младшей школе, перегружена безмерно совершенно лишними и нелогичными вещами, с которыми, впрочем, некоторые дети справляются без большого напряга. Другие с большим напрягом… Ведь и нейропсихолог Петьку тестировала на уровне, на материалах, которые со школьными ни в какое сравнение не идут. Правда, в средней школе темп резко снижается, так что есть надежда дотянуть…

* * *

Я перечитала написанное и подумала, что каждый прочитавший наверняка скажет, что надо забирать ребенка из школы навсегда и никогда туда не возвращаться. Однако уход из школы ведь не означает, что сразу наступает счастливая и правильная жизнь. Есть проблемы, требующие своего разрешения, и как с ними правильно разобраться.

1. По-прежнему очень много времени уходит на то, чем заниматься совсем не хочется: на рутинные и во многом лишние занятия, связанные с тем, что от нас хочет наша школа. Много времени на любимые дела у нас не остается. Но и «открепляться» от своей школы не хочется — по многим причинам. Прежде всего, в ней (несмотря на все вышесказанное) хорошо относятся к детям. В ней совсем не такая атмосфера, как в большинстве наших школ, — свободная, а не казарменная. В ней работает много хороших и интересных людей, которые умеют учить детей. В ней хорошо учат: какие бы проколы ни случались на разных уровнях, по сумме полученных знаний выпускники действительно могут свободно выбирать, чем заниматься. У нас отличный класс — много приятных детей и родителей. Мы с ними встречаемся, катаемся на роликах, ходим куда-нибудь, приходим на классные праздники. В общем, хотелось бы иметь возможность вернуться, когда захочется. Возможно, в старшей школе, а может быть — раньше.

2. Учеба по-прежнему для Петьки — неприятное дело, сущее наказание. Даже если ее в дне немного, он будет охать и стонать. Думаю, что если бы можно было изменить пропорцию приятных — неприятных дел, он занимался бы с куда большим воодушевлением. Но как сделать так, чтобы он испытывал больше приятных эмоций от уроков, которые — не его любимые?

3. Никакой организованностью, которую, очевидно, проявляют прочие «анскулеры», у нас и не пахнет. С одной стороны, если все равно целый день заниматься, зачем спешить? С другой — если бы делал все быстрей — не занимался бы целый день. Очень остро стоящая у нас проблема. 4. Мой муж считает, что, сидя дома, ребенок существует в системе оценки одного взрослого и мало встречается с другими системами оценки. Что речь не о школьных отметках и учебных проблемах, а о поведенческих моментах, о вежливости, манере разговора, этикетных ограничениях в общении со взрослыми и т.п. Еще при таком образе жизни своеобразно формируются представления о долженствовании, режиме и разнообразных ритмах жизни — нет тех императивов, которые стоит иметь в виду. Так что единства по отношению к тому, необходимо ли Пете ходить в школу, у нас нет. Муж за то, чтобы он вернулся как можно скорей, а я склонна оставить его пока дома. Хотя, конечно, то, о чем он написал, меня тоже тревожит — но не «этикетные ограничение» прежде всего, а то, что можно назвать склонностью к эгоцентризму. Я знаю, такое часто случается с детьми болезненными, к здоровью которых родители относятся с повышенным вниманием, но это мало утешает. Несправедливость по отношению к нему сын чувствует очень остро, а вставать на точку зрения другого привычки нет. Хотя иногда своими вопросами или замечаниями Петя заставляет задуматься о том, насколько справедлива и хороша с моральной точки зрения жизнь вокруг — общепринятая жизнь взрослых.